Биографическая заметка.
Фамилия Головкиных встречается первый раз вземском соборе 1598 года. При Петре Великом ГавриилИванович Головкин занимал пост государственногоканцлера. Сын мелкого помещика Алексинскогоуезда, он под конец своей жизни был графом двухимперий: русской и австрийской и обладал 20.000крепостных крестьян Его сын, Иван, занималнекоторое время пост русского посланника вГолландии. Он не оставил по себе никаких следов,заслуживающих внимания. Михаил Головкин, внукИвана, вначале сделал блестящую карьеру. Вмолодых летах он был в Берлине и Париже, а повозвращении оттуда занял место вице-канцлера.При вступлении на престол Елизаветы, он былсослан в Сибирь, где и умер; его жена былавозвращена при вступлении на престол Екатерины,которая дала ей четыре тысячи крестьян и 4.000рублей пенсии.
Кроме этих Головкиных русских, есть еще отрасльГоловкиных которых можно назвать иностранными,происходившими от сына петровского канцлера —Гавриила Ивановича. Его сын Александр с малых летбыл отличен Петром I, отправлен в Берлин вакадемию, основанную Фридрихом I, а 22-х лет от родууже был посланником там же. В 1715 году он, попротекции Петра, женился на богатейшей и знатнойграфине Дона. В 1727 году был переведен в Париж.Участь его брата, сосланного в Сибирь, устрашилаГоловкина, и он, несмотря на приглашениеЕлизаветы, оставил навсегда Россию.[172]
В 1783 году, когда Головкины решили сновапопытать счастья на службе России и троепредставителей этой семьи отправились с этойцелью к русскому двору, в числе их был иединственный сын Александра Гавриловича,Георгий, известный в России под именем ЮрияАлександровича.
Вероятно, на его решение повлияла графиняКамеке, рожденная Головкина, которая была личноизвестна Фридриху Великому и Екатерине II. Как быто ни было, когда Юрий Александрович в первый разявился ко двору Екатерины, то он был принять вЭрмитаже самым любезным образом и вскоре женилсяна Нарышкиной. В России карьера его пошла весьмабыстро. В начале 1805 года, уже в звании сенатора, онбыл начальником экспедиции в Китай; из этогопосольства ничего, впрочем, не вышло. В 1820 году онучаствовал в троппауском конгрессе, а в 1822 г. былуже не у дел, проживая все время в Петербурге илиза границею. Это было как раз в ту эпоху, о которойкнязь П. Долгоруков сказал, что «в России, есличиновник или генерал получит удар, то его делаютсенатором, при втором ударе его делают членомГосударственного Совета, а при третьем — онможет рассчитывать на министерский пост».
Восьмидесяти четырех лет Юрий Александровичбыл попечителем харьковского учебного округа.Прибыв в Россию восемнадцати лет, он, однако, доконца жизни не выучился говорить по-русски.
Другой из заграничных Головкиных, граф ФедорГавриловичу автор любопытных записок о двореимператора Павла I, родился в Голландии, его матьбыла по происхождению голландка, а отец, графГавриил Головкин, состоявший на службеНидерландов в чине генерал-лейтенанта, былсмешанной национальности и начал свою служебнуюкарьеру в рядах швейцарской гвардии короляфранцузского, под именем маркиза де-Феррассиер.Не мудрено, что родившийся от этого брака в 1766 г.сын Федор был космополит.
В 1778 г. молодой человек был послан в Берлин длязанятая науками и довершения своего образования.
«В этой столице славился в то время салонвдовствующей графинн Камеке, старшей сестрымоего отца», рассказывает граф Федор Гавриловичв своих воспоминаниях, «и я имел возможностьизучить одновременно науки и светскую и отчастипридворную жизнь, так как принцы крови частооказывали моей тетушке честь своим посещением.Это имело последствием, как часто бывает в жизни,много хорошего и дурного». [173]
1783 год был решающим в жизни графа ФедораГавриловича, оказавшегося в числе тех трехГоловкиных, которые отправились в тот год крусскому двору.
«Послав но почте прошение о принятии меня наслужбу, написанное на французском языке стихами,что было тогда запрещено, так как многиезлоупотребляли этим, я был принят ко дворукамер-юнкером», рассказывает он. «В этом прошениия перечислил все то, о чем я не посмел бы сказатьпрозою: мое происхождение, заслуги моих предков,наконец, права, который я имел быть при дворепредпочтительно перед всяким иным родом службы ипредпочтительно перед многими другими лицами. Вобществе все были крайне удивлены моимназначением, и сановники с тех пор сталиотзываться неодобрительно о моих манерах,который они называли голландскими».
Двор Великой Екатерины, по словам Ф. Г.Головкина, был настоящей обетованной землею.Из-за какого-то неуместного великодушие придворе не соблюдалось ни малейшей экономии,которая в отдельных случаях, конечно, не имелазначения, но, в общем, заслуживала самогострогого внимания. Однажды, говорит Головкин, вмоем присутствии, обер-гофмаршал князьБарятинский предложил Екатерине уничтожитьвесьма разорительный и роскошный обычай,который, в общем, может показаться довольноневероятным. При каждой смене дежурства, т. е.через четыре дня, каждому из придворных подавалив его комнату по две бутылки всех существующихсортов столового вина и по бутылке всех сортовликера, что, если не ошибаюсь, составляло дошестидесяти бутылок, не считая портера, меда,минеральных вод, бывших тогда в употреблении и т.п. Это злоупотребление было тем более вопиющим,что кроме шампанского с сельтерской водой,которое мы пили в жаркое время, никто из нас недотрагивался до этих вин и ими пользоваласьтолько прислуга. Ее величество слушалаБарятинского некоторое время терпеливо, затемпрервала его: «Прошу вас, милостивый государь,никогда не предлагать мне таких грошовыхэкономий, — сказала она, — это может бытьпрекрасно и уместно у вас, но у меня это будетнеприлично». Чтобы показать, как велико было этозлоупотребление, приведу лишь в пример баронаНиколаи, секретаря великого князя ПавлаПетровича, который прослужил тридцать лет, имелбогатейший в России погреб вин, и графиню Эльмит,фрейлину императрицы, вышедшую замуж засекретаря кабинета, генерала Турчанинова,которая накопила и продала столько свечей, что навырученные деньги купила себе к свадьбесеребряный сервиз. [174]
Жизнь камер-юнкера ее величества текла мирно иприятно, если только он знал свои обязанности:быть приятным государыне, забавлять ее я своейроскошной жизнью содействовать блеску ее двора.Граф Федор Гаврилович обладал всеми этимикачествами в высокой степени.
Он то расхаживал с императрицей взад и впередпо обширным залам Эрмитажа, рассказывая ей такназываемые при дворе «истории», то, сидя подлекровати Екатерины II, погруженной в дремоту, читалей вслух, то рисовал очаровательные видыЦарского Села, в то время, как императрицасовершала прогулку в парке, то играл с юнымивеликими князьями в жмурки, оглашая вместе с нимивоздух радостными возгласами; сама государыняпринимала иногда участие в этих юношескихзабавах, которые кончались иной раз гомерическойборьбой, так как пылкий великий князь КонстантинПавлович имел обыкновение неистово толкатьпридворных и раз даже так неосторожно повалилвеличественного Штакельберга, что тот сломалсебе руку.
В последние годы царствования Екатерины IIпридворная карьера графа Федора Гавриловичадостигла своего апогея; как человек близкий кПлатону Александровичу Зубову, он бывал придворе на больших и малых приемах, что возбуждалозависть царедворцев. Сам граф Ростопчин,низкопоклонный льстец, писал 28-го мая 1794 г. графуС. Р. Воронцову: «Бездельник и мот Головкин просилшестьдесят тысяч на уплату долгов и рассчитывалполучить их, так как милости теперь сыпятся; но ксчастию сделанная им глупость избавила графаЗубова от этого просителя и деньги остались вказне. Он был посредником в процессе князяЛюбомирского с наследниками князя Потемкина; этодело рассматривалось в совестном суде, которыйотказал истцу в его прошении, тогда Головкинпослал некоторую сумму денег председателю суда,сенатору Ржевскому. Посреднику дали головомойкуи велели сказать, что его проделка достойнаадвоката-поляка».
«Глупость» — вот слово, лучше всегохарактеризующее неосторожный поступок,сделанный графом Головкиным. Вмешаться в дело,касавшееся наследства князя Потемкина, былоравносильно тому, чтобы противодействоватьоткрыто некоторым видам императрицы. Этотнеосторожный поступок возбудил против негонегодование Екатерины II и был, по всейвероятности, тайной причиной того, что он утратилее благоволение.
Завидное положение, которое Головкин занималпри русском дворе, благодаря своей близости квсемогущему фавориту, как нельзя лучшехарактеризуется его собственными словами: «...незная, какова будет моя дальнейшая судьба, большаяполовина [175] «всея Россия» идобрая часть Европы заискивала во мне, а я, желаяобеспечить себе тихую пристань на случай будущихбурь, хлопотал о назначении моем посланником вНеаполь».
Головкин вполне понимал, что за этим блестящимположением скрывалось немало опасного.Царедворцу, как мореплавателю, приходитсяпостоянно опасаться подводных камней.
В начале 1793 г. Головкин чувствовал себяутомленным так называемым «особымблаговолением», какое ему оказывали при дворе.«Беспримерное в мои лета отличие, каким япользовался. бывая ежедневно в интимном кругуЕкатерины II, говорит Головкин, казалось мнеславой слишком бесплодной, чтобы переносить всесвязанный с этим неприятности и опасности. Гг.Зубовы, которых считали моими покровителями, чтобыло совершенно ложно и казалось мнеунизительным, завидовали преимуществам, которыедавали мне воспитание и происхождение, иопасались, что это могло произвести рано илипоздно впечатление на императрицу, которая слетами все меньше и меньше увлекалась красивойвнешностью и начинала более ценить прелестьинтимной беседы.
«Они опасались в особенности той смелости,которую замечали во мне, и боялись, чтобы,находясь так близко к центру придворной жизни, яне заменил их в один прекрасный день.
«Так как у меня не было кроме императрицыникаких покровителей, то возможное возвышениемое в будущем казалось слишком грандиозным, иявлялось желание подкопаться под менясвоевременно; было совершенно ясно, что все будутспособствовать моей гибели, как только этигоспода найдут ее нужной, поэтому мне болееулыбалась честолюбивая мысль удалитьсядобровольно, не ожидая того, когда мне, при всеймоей скромности, представился бы случай овладетьвсецело благосклонностью императрицы на склонеее дней».
Назначенный на освободившийся со смертью графаСкавронского поста посланника в Неаполь, Ф. Г.Головкин уехал из Петербурга осенью 1794.
По пути в Неаполь, столкнувшись во времяпоездки со многими лицами, он был «крайнеогорчен, заметив, что умы везде были подготовленык восприятию революционных принципов,проникавших со всех сторон из Франции».
Юный дипломат приехал в Неаполь в тот момента,когда Европа переживала серьезный кризис. ВоФранции царствовал террор. В соседних с неюстранах уже слышался отзвук магических слов:свобода, равенство, братство; грозные откликинародной злобы повергли в ужас царственную чету,восседавшую на обветшалом престоле обеихСицилий: землетрясения, в связи с необычайнойдеятельностью Везувия, как бы предвещалистрашный [176] переворот вполитическом мире, который готов был сместистарый порядок. Слабость короля, несдержанныйхарактер королевы Каролины и всемогуществоавантюриста Актона чрезвычайно осложнялиполитическое положение, и дипломатам,аккредитованным при этом дворе, было необходимодействовать с величайшей осмотрительностью.Осторожность дипломата выражается главнымобразом искренним или притворным равнодушием квнутренним делам той страны, при которой онаккредитован, конечно насколько эти дела некасаются интересов его страны. Но молодой,честолюбивый и легкомысленный Головкин сталвмешиваться во все, то и дело высказывал своемнение и даже однажды «позволил себе, на однойувеселительной прогулке, устроенной по егопочину и в которой он был главным лицом, пропетьсочиненные им куплеты, в которых королева быласильно скомпрометирована». Это было тем менееизвинительно, как говорить Шателен, «что всесказанное в этих куплетах было, в сущности,вполне справедливо».
Последствия этой неосторожной выходки незамедлили сказаться. Граф был немедленно отозванрусским правительством. Намеки на это событиенаходятся в переписке Екатерины II с Гриммом:«Головкин был отозван потому, что он позволилсебе тысячу дерзостей по отношениюнеаполитанской королевы и, осмелившись сделатьэто, имел неосторожность сам подробно рассказатьмне все в пространном письме».
В кругу дипломатов это событие также наделалонемало шума, но об нем не упоминают историки тойэпохи; очевидно, этот случай был скоро позабыть.
Вследствие жалоб неаполитанского двора нанашего посланника и тысячи лживых донесений,который он посылал сюда, императрица приказалаотозвать этого негодяя Головкина. «Многокандидатов добиваются этого восхитительногоместа»,— писал граф Ростопчин графу С. Р.Воронцову (8/19 декабря 1795 г.). «Если вам известночто-либо о знаменитом Головкине и о том, где оннаходится, будьте так любезны сообщить мне отом»,— писал из Лондона С. Р. Воронцов графуАндрею Разумовскому 9/20 мая 1796 г.
О Головкине рассказывали всевозможныеанекдоты. Тридцать пять лет спустя эти салонныетолки были собраны Dupre de Saint-Maur, автором весьмараспространенного в свое время сочинения«Petersbourg, Moscou et les provinces», а своеобразная перепискарусского посланника дала ему повод сказать, что«дипломаты всех стран часто стараются бытьприятными, сознавая, что они не всегда могут бытьполезны». «Граф Г., русский посланник принеаполитанском дворе, напрасно ломал себеголову, стараясь подыскать [177] материалдля депеши, — рассказывает Saint Maur, — он не могнайти ничего подходящего: при дворе и в деловыхсферах все шло удивительно спокойно и монотонно.Как вдруг в неаполитанских водах появилсяанглийский фрегаты это дало ему сюжет для егопервой депеши, в которой он описывает появлениефрегата; во второй депеше сообщается о том, чтофрегат отплыл в Сицилию; в третьей — что онизменил свой путь и начал крейсировать и т. д.Дойдя до шестой депеши, посланник почувствовал,как были смешны эти бессодержательные протоколы,и закончил свое письмо к министру следующимисловами: «что касается фрегата, ну его к черту, яболее не слежу за ним и не буду более писать онем».
Вот подлинный текст этой депеши, хранящейся вмосковском государственном архиве:
«Ваше сиятельство, судно «Парфенон», наконец,ушло на соединение с английской эскадрой, я оченьрад этому, так как, со времени моего пребывания вНеаполе, я то и дело сообщал в письмах к вашемупревосходительству, что оно уходит, или неуходит, а это ни вам, ни мне не особенно интереснои т. д.
Неаполь, 4 августа 1795».
В таком же непринужденном тоне написанаГоловкиным и другая, по тону, быть может,единственная в своем роде депеша в летописяхдипломатии.
Депеша графа Федора Головкина вице-канцлеруОстерману:
«Ваше сиятельство, на этот раз мне приходитсяповторить признание знаменитого Монтэна: «я знаютолько то, что я ничего не знаю». Есть немалозаграничных новостей, которые вашепревосходительство узнаете обстоятельнее инымпутем, но из Неаполя я могу лишьзасвидетельствовать то искреннее почтение, скаким я имею честь быть вашего сиятельства и т. д.
Неаполь, 16/27 октября 1795 г.»
Этих двух любопытных образчиковдипломатической переписки графа Ф. Г. Головкинадостаточно, чтобы понять, что непринужденностьего прозаического слога легко могла раздражитьтакого надменного и педантичного начальника,каким был старик Остерман и не мудрено, что графФедор Гаврилович уже в декабре месяце 1795 г. былотозван с поста, который он занимал менее года. Онвозвращался в Россию далеко не с такойпоспешностью, как это можно было ожидать. Подобнопровинившемуся, напроказившему школьнику,который идет домой еле волоча ноги, граф Головкинне спешил в Петербург, где его ожидали упреки,немилость и быть, может, строгое наказание.
Он проболтался целых два месяца в Венеции, гдеего друг, [178] принцНассау-Зигенский, поселился в Лореданском дворцеи «устроил я в нем нечто в роде приюта дляэмигрантов, где всякий платил за свое содержание,что мог, по средствам. Я сам прожил там два месяца,пишет граф Федор Гавриловичу на обратном пути изНеаполя, когда я не спешил в Россию, желаяразузнать, что именно было причиною моегоотозвания».
Пять месяцев спустя по отъезде из НеаполяГоловкин прибыл на русскую границу, был тотчасарестован и препровожден в Пернов, небольшуюкурляндскую крепость, из которой он былосвобожден по вступлении на престол Павла.Прибыв, по повелению нового императора ко двору,он был назначен церемониймейстером, но не съумелснискать благоволения строгого и своенравногомонарха, и не отказался от присущей ему слабости— говорить остроты и каламбуры, хотя это былострого-настрого запрещено ему. Прогневив Павла,он получил, 22 января 1800 г., повеление выехать изстолицы и жить в своих поместьях. Во время этойвынужденной ссылки он занимался «обучениемкрестьянских детей азбуке, покрывал лакомэкипажи и писал всеобщую историю».
С вступлением на престол Александра I он вновьполучил свободу; и с тех пор вел жизнькосмополита, живя постоянно за границей, где онвел обширную переписку со многими выдающимисялюдьми своего времени и писал свои мемуары.
Самую интересную часть его труда составляютвоспоминания о дворе и царствовании Павла I, таккак он был свидетелем и вместе с тем действующимлицом описываемых им событий. Царствование Павлабыло мрачно и трагично, но то, что авторрассказывает, как виденное и слышанное им,походит скорее на трагикомедию, которой смешныестороны были искусно подмечены Головкиным.
В его записках отражается вполне егособственная личность. Разнообразие мест и лиц, окоторых он говорить, легкомысленный тон, каким онтолкует о самых серьезных вещах, важность,которую он придает всяким пустякам, совершенноенезнакомство с русским языком и со всем, чтокасается России, и огромный интерес, с каким онговорит о делах Европы, характеризуюткосмополита. Граф Головкин, таким образом, былпрототипом любопытного класса людей, явившегосяпродуктом тех новых условий, при которыхслагалась в России жизнь в восемнадцатом веке.
В. Т.
Текст воспроизведен поизданию: Семья Головкиных // Русская старина, № 1.1907
